Пообщались и разбежались, отлично. В пизду все эти телячьи нежности, и внезапных друзей в придачу. Ларс то ли раздосадованно, то ли разочарованно выдохнул, когда дверь за голландцем закрылась, развернулся, и поспешил занять себя чем угодно. Желательно, чем-то монотонным и трудным, чтобы приходилось следить за руками и подключать мозг, держать его в тонусе и не позволяя соскальзывать в ненужные мысли о странном предложении. Пересчитывание шприцов в упаковках подошло как нельзя лучше. Три-пять-семь-девять-тридцать пять-тридцать семь -сука, снова сбился, да какого ж, блять, хера!

Он никак не мог понять, почему, собственно, неожиданный вопрос этого хмурого парня поднял вдруг такую муть внутри, и почему его вообще это волнует? И это самое незнание раздражало его, как желчь в горле после рвоты, царапало. Не вписывалось в привычное за последний год мироощущение и себявосприятие. Портило тот маленький, неопрятный, грязный, холодный, но выстроенный собственными руками вокруг себя дом, который Ларс целый год в этом уёбищном центре возводил.

Собирал заново из того, что ему оставили.

Вот тебе куличики, вот лопатка, вот уголок песочницы, теперь тебе  жить здесь, потому что больше ни на что не пригоден. А жить отчаянно хотелось, даже так, даже тут. За корявыми стенками из песка и детских формочек, налепленных друг на друга взрослой рукой. Человек, даже рождённый смертельно больным, всё равно настроен на жизнь. Даже если перевернуть её с ног на голову, разбить, растоптать, пока у тела есть хоть какие-то силы, оно будет бороться и стараться.

После того, как он очнулся насовсем в военном госпитале, привязанный за руки и за ноги к кровати, услышал, переварил, мощная волна откатила, оставив его, бездыханного, умирать на песке, у него осталась в голове только одна мысль - а как жить дальше? С этим? Таким?
И ему подсказали. Рассказали, помогли, объяснили. Выдали инструменты в оранжевом пузырьке, с напечатанной инструкцией, сколько и как пить.
Первый раз посмотрев в интернете аннотацию, он прочитал один из побочных эффектов - “суицидальные мысли”, и не понял, как такое возможно? Ведь должно быть наоборот. Таблетки, они ведь помогают.

А через пару недель понял, что ему стало на всё плевать. Эмоций не было никаких - ни хороших, ни плохих. Они просто исчезли. Он видел людей вокруг, машины, деревья, кошек, собак, жизнь вокруг, но она его больше не трогали. Ему тогда показалось, что, выиграй сейчас в лотерею миллион, ему будет всё равно. Или пожмёт плечами, узнав, что мать разбилась на самолёте. Это думать было невероятно, дико, но чувствовал Ларс именно так. Это лекарство начисто выбивало способность к переживанию, и всё - и хорошее, и плохое вдруг стало одинаковым. А если нет больше ни хорошего, ни плохого, то и жить больше надобности нет. Зачем, если всё одинаково?
Он сказал об этом на очередном приёме у психиатра, тот что-то сказал, скорректировал дозу, что-то добавил, объяснил, что так и должно быть, и Ларс привык.
Это оказалось даже проще, чем сначала. Жаль, что всем людям такие таблетки пить нельзя. С ними всё просто, рационально, нет никаких глупых эмоциональных поступков. Он знал наперед, что и как делать будет, на недели, месяцы вперёд, потому что так и должна выглядеть стабильная спокойная жизнь.
А теперь этот ублюдочный Хассел одним своим странным вопросом словно выбил подпорный камень из дощатой башни, и она зашаталась, как от толчка. Снизу до верху, шатаясь и грозя посыпаться деревянными кусками. Это пугало, злило, а ещё больше отчаянно раздражало своей гадской, подкупающей простотой - ему хотелось подойти к голландцу ещё раз. Просто так, чтобы попробовать почувствовать.
Как трёхлапому коту, безухому, почти слепому, старому, хочется прижаться грязным боком к тому, кто всё-таки кормит и иногда гладит. Потом отталкивает небрежно ногой, чтоб не пачкал шерстью, и уходит по своим делам, в которых нет места никому не нужному коту. Но вот прямо сейчас - гладит. И кормит.
Его стабильность превратилась в сель, сползающий с горы, и ноги, скользя по рвущимся вниз камешкам, съезжали в пропасть вместе с ним.

Нутро планомерно продолжала разъедать едкая желчь. Он привык, что с ним никто не общается, хоть и позволяют здесь работать, но словно стена вокруг, отгораживающая его от нормальных людей. Это было понятно и привычно И вдруг…
Лоуренс чувствовал нерациональный и неприятный стыд за свои  шутки, неловкие, как подкаты пятиклассника. Стыд и страх.
Рутгер разбередил внутри что-то, что давно на дно улеглось. Лучше бы они никогда не встречались.

Дождь хреначил, словно перевернули ведро с водой, стекал от крыльца мутным коричневым потоком. Плескались в жидкой грязи задорные бычки и листья, плавали пустые бутылки, ветки и размокшие стаканчики от кофе. Сраная городская романтика. Лоуренс ненавидел дождь, но именно сегодня он прекрасно иллюстрировал его душевное состояние. Грязь поднялась, и бурным мутным потоком затапливала всё, до чего могла дотянуться.
Сигарета оставалась последним сухим и тёплым островком, и отчаянно не хотелось с ней прощаться. Растягивая каждую затяжку и медленно, сквозь зубы цедя горький вонючий дым, он в который раз за день не мог понять, что делает - оттягивает момент неизбежного попадания под струи, или дожидается момента, пока голландец закончит свои ежедневные процедуры и появится на выходе? Очень хотелось послать всё к херам, махнуть рукой, и максимально быстро вернуться в свой привычный не обустроенный склеп, но мешал дождь. Или он сам себя так уговаривал?

Затяжка, ещё затяжка, медленно, чтобы спалило горячим дымом всю глотку и лёгкие, глядишь, может, быстрей подохнет. Ждёт или не ждёт?
Двери раскрылись, выпуская из-за своего крыльцы Хассела, и Ларс вжался в сырой кирпич стены, как ребёнок, из-за своей же провинности сейчас злящийся на весь свет. Он так и не решил, что ему сделать, и делать ли, не был готов решать так быстро, разучился это делать. И теперь то ли с радостью, то ли с тоской смотрел на Рутгера, прохромавшего мимо. Не заметил, или не захотел, и теперь стоял, придурошно-счастливый, под дождём, и вода стекала по нему, облепив насквозь промокшей футболкой. Ларс бы подумал, что пьяный, да в центре надраться нечем и негде. Не иначе, такой же придурок. Ларс мёрз в тёплой пайте, Рутгер счастливо улыбался, глядя прямо в дождь.
Пожалуй, в мире есть люди ещё более сумасшедшие, чем он сам.
- Бежать наперегонки с инвалидом? - что-то внутри отдаётся злостью. Нотка агрессии. Нотка странной ревности. Идиот. Засмотревшись, он не успел подготовиться к тому, что с ним снова заговорят, и, воспользовавшись этим, наружу выплеснулось копившееся днём мутное дурное раздражение.
- Прости, я идиот. Так нельзя, - Ларс зло, теперь уже на себя, поджал губы, затушил окурок об банку, смял его в пальцах. - Не хотел тебя обидеть, и не это имел в виду, - говорить, оправдывая свою тупость, было сложно. Лучше б молчал, но было поздно. - Тебе нельзя бегать, это запрещено программой реабилитации. Если хочешь, могу проводить, всё равно… - он недовольно махнул в сторону дороги, и так понятно, что выходить придётся, а дождь не закончится ещё пару часов точно, всё небо обложило. Стоять и прятаться смысла нет.
- И… Парочку баров есть неподалёку, я там не был, но спросил у персонала. Говорят, нормальные. На 44-й и на 46-й. Пить не буду, но… Могу посидеть с тобой, - выдавил, как шар металлический из себя вытолкнул.